V
-Verde-
Guest
Ветка для размещения христианской прозы /не участников форума/
Speranza
Активный участник
Симона Вейль
Пролог
Он вошел в мою комнату и сказал: «Жалкий, ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь. Пойдем со мной, и я научу тебя вещам, о которых ты и не думал. Я следую за ним.
Он привел меня в церковь. Она была новой и безобразной. Он подводит меня к алтарю и говорит: «Преклони колени». Я говорю ему: «Я не крещен». Он говорит: «Пади на колени перед этим местом, с любовью, как перед местом, где обитает истина». Я повинуюсь.
Он вывел меня и повел в какую-то мансарду, откуда через открытое окно был виден весь город, кое-где – строительные леса, река, где разгружались баржи. Он велел мне сесть.
Мы были одни. Он говорил. Иногда кто-то входил и тоже присоединялся к разговору, потом уходил.
Уже была не зима. Еще была не весна. Ветки деревьев были голыми, без почек, на воздухе холодном и полном солнца.
День начинался, сиял, и угасал, и снова звезды и луна смотрели в окно. И опять загоралась новая заря.
По временам он умолкал, доставал из шкафа хлеб, и мы делили его. У этого хлеба был настоящий вкус хлеба. Мне никогда больше не встречался такой вкус.
Он наливал мне и себе вина; оно имело вкус солнца и земли, на которой был построен этот город.
Иногда мы растягивались на полу мансарды, и сладость сна сходила на меня. Потом я просыпался и пил солнечный свет.
Он обещал мне учение, но так ничему меня и не научил. Мы просто говорили обо всем на свете, перескакивая с одного на другое, как водится между старыми друзьями.
Однажды он говорит мне: «А теперь уходи». Я упал на колени, я обнимал его ноги, умоляя не прогонять меня. Но он выставил меня на лестницу. Я сошел вниз, ничего не понимая; мое сердце было разбито на части. Я шел по улицам. Потом я осознал, что совсем не помню, где находится тот дом.
Я ни разу не пытался его найти. Я понимал, что он приходил за мной по ошибке. Мое место не в той мансарде. Оно – все равно где: в тюремной камере, в этих буржуазных гостиных, полных безделушек и красного плюша, в зале ожидания вокзала. Где угодно – только не в той мансарде.
Но порой я не могу не повторять про себя, со страхом и стыдом, некоторые слова из тех, что он говорил мне. Но откуда мне знать, точно ли я их запомнил? Его нет здесь, чтобы сказать мне об этом.
Я хорошо знаю, что он меня не любит. Да как бы он мог меня любить? И все равно, что-то, на самом дне моей души, какая-то точка во мне – не может не думать, трепеща от страха, что, может быть, несмотря ни на что, он любит меня.
Пролог
Он вошел в мою комнату и сказал: «Жалкий, ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь. Пойдем со мной, и я научу тебя вещам, о которых ты и не думал. Я следую за ним.
Он привел меня в церковь. Она была новой и безобразной. Он подводит меня к алтарю и говорит: «Преклони колени». Я говорю ему: «Я не крещен». Он говорит: «Пади на колени перед этим местом, с любовью, как перед местом, где обитает истина». Я повинуюсь.
Он вывел меня и повел в какую-то мансарду, откуда через открытое окно был виден весь город, кое-где – строительные леса, река, где разгружались баржи. Он велел мне сесть.
Мы были одни. Он говорил. Иногда кто-то входил и тоже присоединялся к разговору, потом уходил.
Уже была не зима. Еще была не весна. Ветки деревьев были голыми, без почек, на воздухе холодном и полном солнца.
День начинался, сиял, и угасал, и снова звезды и луна смотрели в окно. И опять загоралась новая заря.
По временам он умолкал, доставал из шкафа хлеб, и мы делили его. У этого хлеба был настоящий вкус хлеба. Мне никогда больше не встречался такой вкус.
Он наливал мне и себе вина; оно имело вкус солнца и земли, на которой был построен этот город.
Иногда мы растягивались на полу мансарды, и сладость сна сходила на меня. Потом я просыпался и пил солнечный свет.
Он обещал мне учение, но так ничему меня и не научил. Мы просто говорили обо всем на свете, перескакивая с одного на другое, как водится между старыми друзьями.
Однажды он говорит мне: «А теперь уходи». Я упал на колени, я обнимал его ноги, умоляя не прогонять меня. Но он выставил меня на лестницу. Я сошел вниз, ничего не понимая; мое сердце было разбито на части. Я шел по улицам. Потом я осознал, что совсем не помню, где находится тот дом.
Я ни разу не пытался его найти. Я понимал, что он приходил за мной по ошибке. Мое место не в той мансарде. Оно – все равно где: в тюремной камере, в этих буржуазных гостиных, полных безделушек и красного плюша, в зале ожидания вокзала. Где угодно – только не в той мансарде.
Но порой я не могу не повторять про себя, со страхом и стыдом, некоторые слова из тех, что он говорил мне. Но откуда мне знать, точно ли я их запомнил? Его нет здесь, чтобы сказать мне об этом.
Я хорошо знаю, что он меня не любит. Да как бы он мог меня любить? И все равно, что-то, на самом дне моей души, какая-то точка во мне – не может не думать, трепеща от страха, что, может быть, несмотря ни на что, он любит меня.
Симона Вейль.
Перевод Петра Епифанова
.....................................................................................................
В чем-то созвучно моим отношениям с Богом.
Самый важный абзац - последний.
В чем-то созвучно моим отношениям с Богом.
Самый важный абзац - последний.
Speranza
Активный участник
Симона Вейль
Тяжесть и благодать
ВООБРАЖЕНИЕ, ЗАПОЛНЯЮЩЕЕ ПУСТОТУ
Воображение непрерывно работает над тем, чтобы заткнуть все трещины,
через которые может просочиться благодать.
Любая (не принятая) пустота порождает ненависть, досаду, горечь, зло-
памятство. Зло, которое мы желаем тому, кого ненавидим, и которое мы причи-
няем ему в собственном воображении, – восстанавливает нарушенное равнове-
сие.
Жандармы из «Испанского завещания», которые придумывали себе побе-
ды, чтобы вынести смерть, – пример воображения, заполняющего пустоту. Да-
же если от этой победы сами мы ничего не выиграем, умереть за дело, которое
станет победоносным, мы еще можем согласиться, но за то, которое приведет к
поражению, – нет. А умереть за что-то совершенно беспомощное – это уже
свыше человеческих сил (ученики Христа). Мысль о смерти требует противове-
са, и противовес этот – если это не благодать – может быть лишь ложью.
Воображение, заполняющее пустоту, ложно по самой своей сути. Оно ис-
ключает третье измерение, потому что в трехмерном пространстве расположе-
ны лишь реальные объекты. Оно исключает множественность отношений.
Попытаться определить вещи, которые, хотя и действительно происходят,
остаются в каком-то смысле воображаемыми. Война. Преступления. Месть.
Крайняя степень несчастья.
В Испании преступления действительно совершались, и, однако, они по-
хожи на обычное бахвальство.
Реальности, у которых не больше измерений, чем у грезы.
Во зле, как и в грезе, нет множественности прочтений. Отсюда – простота
преступников.
Преступления, плоские, как грезы, с обеих сторон: стороны палача и сто-
роны жертвы. Что может быть страшнее смерти в кошмарном сне?
Компенсация. Марий представлял себе, как он отомстит. Наполеон думал
о грядущих поколениях. Вильгельм II возжелал чашку чая. Его воображение
было не столь сильно привязано к власти, чтобы проникнуть сквозь годы: оно
повернулось к чашке чая.
Всенародное почитание великих в XVII веке (Лабрюйер). Это следствие
воображения, заполняющего пустоту, – следствие, исчезнувшее с тех пор, как
ему на смену пришли деньги. Низменно и то и другое, но деньги даже больше.
В любой ситуации, если мы остановим воображение, заполняющее пусто-
ту, останется пустота (нищие духом).
В любой ситуации (но в некоторых, ценой какого падения!) воображение
может заполнить пустоту. Именно так заурядные люди могут быть пленниками,
рабами, проститутками, пройти сквозь любое страдание, так и не очистившись.
Постепенно приостанавливать в себе работу воображения, заполняющего
пустоту.
Если мы согласны принять любую пустоту, какой удар судьбы сможет
нам помешать любить вселенную?
Мы убеждены: что бы ни случилось, вселенная наполнена.
<!--[if gte mso 9]><xml> <w:LatentStyles DefLockedState="false" LatentStyleCount="156"> </w:LatentStyles> </xml><![endif]--><!--[if gte mso 10]> <style> /* Style Definitions */ table.MsoNormalTable {mso-style-name:"Table Normal"; mso-tstyle-rowband-size:0; mso-tstyle-colband-size:0; mso-style-noshow:yes; mso-style-parent:""; mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt; mso-para-margin:0cm; mso-para-margin-bottom:.0001pt; mso-pagination:widow-orphan; font-size:10.0pt; font-family:"Times New Roman"; mso-ansi-language:#0400; mso-fareast-language:#0400; mso-bidi-language:#0400;} </style> <![endif]-->ВООБРАЖЕНИЕ, ЗАПОЛНЯЮЩЕЕ ПУСТОТУ
Воображение непрерывно работает над тем, чтобы заткнуть все трещины,
через которые может просочиться благодать.
Любая (не принятая) пустота порождает ненависть, досаду, горечь, зло-
памятство. Зло, которое мы желаем тому, кого ненавидим, и которое мы причи-
няем ему в собственном воображении, – восстанавливает нарушенное равнове-
сие.
Жандармы из «Испанского завещания», которые придумывали себе побе-
ды, чтобы вынести смерть, – пример воображения, заполняющего пустоту. Да-
же если от этой победы сами мы ничего не выиграем, умереть за дело, которое
станет победоносным, мы еще можем согласиться, но за то, которое приведет к
поражению, – нет. А умереть за что-то совершенно беспомощное – это уже
свыше человеческих сил (ученики Христа). Мысль о смерти требует противове-
са, и противовес этот – если это не благодать – может быть лишь ложью.
Воображение, заполняющее пустоту, ложно по самой своей сути. Оно ис-
ключает третье измерение, потому что в трехмерном пространстве расположе-
ны лишь реальные объекты. Оно исключает множественность отношений.
Попытаться определить вещи, которые, хотя и действительно происходят,
остаются в каком-то смысле воображаемыми. Война. Преступления. Месть.
Крайняя степень несчастья.
В Испании преступления действительно совершались, и, однако, они по-
хожи на обычное бахвальство.
Реальности, у которых не больше измерений, чем у грезы.
Во зле, как и в грезе, нет множественности прочтений. Отсюда – простота
преступников.
Преступления, плоские, как грезы, с обеих сторон: стороны палача и сто-
роны жертвы. Что может быть страшнее смерти в кошмарном сне?
Компенсация. Марий представлял себе, как он отомстит. Наполеон думал
о грядущих поколениях. Вильгельм II возжелал чашку чая. Его воображение
было не столь сильно привязано к власти, чтобы проникнуть сквозь годы: оно
повернулось к чашке чая.
Всенародное почитание великих в XVII веке (Лабрюйер). Это следствие
воображения, заполняющего пустоту, – следствие, исчезнувшее с тех пор, как
ему на смену пришли деньги. Низменно и то и другое, но деньги даже больше.
В любой ситуации, если мы остановим воображение, заполняющее пусто-
ту, останется пустота (нищие духом).
В любой ситуации (но в некоторых, ценой какого падения!) воображение
может заполнить пустоту. Именно так заурядные люди могут быть пленниками,
рабами, проститутками, пройти сквозь любое страдание, так и не очистившись.
Постепенно приостанавливать в себе работу воображения, заполняющего
пустоту.
Если мы согласны принять любую пустоту, какой удар судьбы сможет
нам помешать любить вселенную?
Мы убеждены: что бы ни случилось, вселенная наполнена.
Speranza
Активный участник
Наталья Трауберг
Сама жизнь
Немощи бессильных
Немощи бессильных
Оговорим сразу, для верности: назвать себя «сильными» мы можем только потому, что очень сильны наши хранители. Если кто считает сильным себя, может дальше не читать.
Помню, как в Литве, между 1966-м и 1969-м годами, я печально читала католический катехизис. Там были перечислены «дела любви», вообще-то – по Евангелию (Мф 25), но со школьной аккуратностью, из-за которой их выходило то ли семь, то ли даже четырнадцать. Среди них были не только «телесные» -«покормили», «напоили», «одели», но и «духовные», несколько похожие на действия строгой гувернантки. Однако я тщетно искала, как помогать не узникам, больным и голодным, а тем, кому не хватает внимания и любви.
Может быть, страдание это – не самое тяжкое, но самое частое. Недолюбленных людей гораздо больше, чем голодных или больных. Собственно говоря, совсем свободны от этого только Христос и Дева Мария. (Только не надо путать: боль они знали, и с избытком.) Освободиться – можно, но тут подстерегает опасность надменного равнодушия. Лучше расшатать с Божьей помощью тот стержень себялюбия, из-за которого потребность в любви становится вампирской.
Если его не расшатаешь, помочь тебе будет невозможно, станешь чем-то вроде бочки Данаид. Но в том и беда, что почти все мы – такие бочки. Что же делать? Как нести главную немощь бессильных?
Один ответ я знаю: обрети мир – и тысячи вокруг тебя спасутся. Но кто из нас, «сильных», всегда в мире? Помощи же требуют всегда.
Ответа не знаю и не даю. Напомню только, что обычно советуют отогнать всех этих вампиров, непременно исключая себя. Да, «суровой доброты» требуют именно те, кто не справился со своей недолюбленностью. Исключений почти (или совсем) нет.
.........................................................................................
Правильно поставленный вопрос - это половина ответа.
.........................................................................................
Правильно поставленный вопрос - это половина ответа.
Speranza
Активный участник
Рекомендую книгу Клайва Стейплза Льюиса "Кружной путь, или блуждания паломника". По сути дела - она о преодолении))) в широком смысле...
Не раз здесь в разговорах звучат предложения искать "что ты на самом деле хочешь", избавиться от навязанных извне установок и директив.
.................................................................................................................
О вере. Как ни парадоксально (для верующих парадоксально) именно религия часто провоцирует в нас всякие комплексы и разжигает чувство вины.
..................................................................................................................
вот 1-я глава из книги "Кружной путь"
Глава 1. Правила
Мне снился мальчик из страны Пуритании, по имени Джон, и еще мне снилось, что, научившись ходить, он убежал погожим утром из отчего сада. По ту сторону дороги лежал лес, не очень густой, устланный мягким зеленым мхом, и в нем цвели первоцветы. Увидев их Джон подумал, что они удивительно красивы, перебежал дорогу, опустился на четвереньки, чтобы нарвать побольше цветов, но из калитки выскочила мать, тоже пересекла дорогу, шлепнула сына и запретила ему ходить в лес. Джон заплакал, но ни о чем не спросил, потому что еще не умел спрашивать. Потом прошел год; и снова погожим утром Джон вышел в сад и увидел на дереве птичку. Он натянул рогатку, чтобы ее подстрелить, но выбежала няня, и схватила его, и шлепнула, и сказала, что убивать нельзя.
— Почему? — спросил Джон.
— Потому что управитель рассердится, — отвечала няня.
— Кто такой управитель? — спросил Джон.
— Тот, кто управляет здесь, у нас, — сказала няня.
— Почему? — спросил Джон.
— Потому что его послал Хозяин.
— А кто такой Хозяин? — спросил Джон.
— Тот, кому принадлежит вся страна, — сказала няня.
— Почему? — спросил Джон.
Тогда няня пошла и пожаловалась матери, а мать до самого вечера говорила Джону про Хозяина, но Джон ничего не понял. И прошел год; и однажды, непогожим утром, Джону велели одеться во все новое. Одежды были удивительно некрасивы, но это бы ничего, только очень жало под мышками. Родители повели его по дороге, крепко держа за руки (что было и неудобно, и ненужно), и сказали, что идут они к управителю. Жил управитель в большом мрачном доме у самой дороги. Мать и отец зашли к нему первыми, а Джон ждал в передней, на таком высоком стуле, что ноги его болтались в воздухе. Были здесь стулья и пониже, но отец сказал, что садиться на них нельзя, управитель рассердится. Джону становилось страшно, и он сидел, болтая ногами, а куртка жала все больше, пока через несколько часов родители не вышли с таким видом, словно побывали у доктора. Тогда к управителю пошел Джон и увидел немолодого человека с красным круглым лицом, который был к нему ласков и непрестанно шутил, так что страх исчез и они поговорили про удочки и велосипеды. Но вдруг, на полуслове, управитель поднялся, откашлялся, снял со стены маску с длинной бородой, надел ее и стал очень жутким. «Теперь, — сказал он, — мы с тобой поговорим про Хозяина. Ему принадлежит наша страна и по своей великой, да, именно великой милости он позволяет нам здесь жить». Слова «по великой милости» управитель повторял так часто и так протяжно, что Джон рассмеялся бы, если бы тот не снял с гвоздя большой лист бумаги, исписанный сверху донизу, и не сказал: «Все это Хозяин запретил нам. Прочти-ка!» Джон взял список, но о половине запрещенных действий он никогда не слыхал, а другие совершал каждый день и представить себе не мог, как избежать их. Всего же правил было столько, что не упомнишь. «Надеюсь, — спросил управитель, — ты еще не нарушил ни одного?» Сердце у Джона сильно забилось, и он бы спятил от страха, но управитель снял маску и сказал: «А ты солги, солги, всем легче!..» и снова в мгновение ока ее надел. Джон поспешил ответить: «Конечно, нет!» и ему показалось, что глаз в прорези маски подмигивает ему. «Смотри! — сказал управитель. — А то Хозяин бросит тебя навеки в черную яму, где кишат змеи. Кроме того, Он так милостив, так бесконечно милостив, что тебе самому больно Его огорчить». «Конечно, сэр! — вскричал Джон. — Только скажите, пожалуйста…» — «Да?» — откликнулся управитель. «А если я нарушу одно… ну, случайно… Неужели прямо и в яму?» — «Так…» — протянул управитель, и опустился в кресло, и говорил долго, но Джон ничего не понял. Правда, под конец выяснилось, что Хозяин очень добрый и мучит своих подданых за малейшую ошибку. «И не тебе Его судить, — сказал управитель. — Это Его страна, и еще спасибо, что Он не гонит отсюда таких… да, таких, как мы». Тут он снял маску и стал очень милым, и дал Джону пирожное, и вывел к родителям. Перед самым их уходом он наклонился и шепнул: «Я бы на твоем месте не портил себе жизнь», и сунул ему в руку список правил.
Не раз здесь в разговорах звучат предложения искать "что ты на самом деле хочешь", избавиться от навязанных извне установок и директив.
.................................................................................................................
О вере. Как ни парадоксально (для верующих парадоксально) именно религия часто провоцирует в нас всякие комплексы и разжигает чувство вины.
..................................................................................................................
вот 1-я глава из книги "Кружной путь"
Глава 1. Правила
Мне снился мальчик из страны Пуритании, по имени Джон, и еще мне снилось, что, научившись ходить, он убежал погожим утром из отчего сада. По ту сторону дороги лежал лес, не очень густой, устланный мягким зеленым мхом, и в нем цвели первоцветы. Увидев их Джон подумал, что они удивительно красивы, перебежал дорогу, опустился на четвереньки, чтобы нарвать побольше цветов, но из калитки выскочила мать, тоже пересекла дорогу, шлепнула сына и запретила ему ходить в лес. Джон заплакал, но ни о чем не спросил, потому что еще не умел спрашивать. Потом прошел год; и снова погожим утром Джон вышел в сад и увидел на дереве птичку. Он натянул рогатку, чтобы ее подстрелить, но выбежала няня, и схватила его, и шлепнула, и сказала, что убивать нельзя.
— Почему? — спросил Джон.
— Потому что управитель рассердится, — отвечала няня.
— Кто такой управитель? — спросил Джон.
— Тот, кто управляет здесь, у нас, — сказала няня.
— Почему? — спросил Джон.
— Потому что его послал Хозяин.
— А кто такой Хозяин? — спросил Джон.
— Тот, кому принадлежит вся страна, — сказала няня.
— Почему? — спросил Джон.
Тогда няня пошла и пожаловалась матери, а мать до самого вечера говорила Джону про Хозяина, но Джон ничего не понял. И прошел год; и однажды, непогожим утром, Джону велели одеться во все новое. Одежды были удивительно некрасивы, но это бы ничего, только очень жало под мышками. Родители повели его по дороге, крепко держа за руки (что было и неудобно, и ненужно), и сказали, что идут они к управителю. Жил управитель в большом мрачном доме у самой дороги. Мать и отец зашли к нему первыми, а Джон ждал в передней, на таком высоком стуле, что ноги его болтались в воздухе. Были здесь стулья и пониже, но отец сказал, что садиться на них нельзя, управитель рассердится. Джону становилось страшно, и он сидел, болтая ногами, а куртка жала все больше, пока через несколько часов родители не вышли с таким видом, словно побывали у доктора. Тогда к управителю пошел Джон и увидел немолодого человека с красным круглым лицом, который был к нему ласков и непрестанно шутил, так что страх исчез и они поговорили про удочки и велосипеды. Но вдруг, на полуслове, управитель поднялся, откашлялся, снял со стены маску с длинной бородой, надел ее и стал очень жутким. «Теперь, — сказал он, — мы с тобой поговорим про Хозяина. Ему принадлежит наша страна и по своей великой, да, именно великой милости он позволяет нам здесь жить». Слова «по великой милости» управитель повторял так часто и так протяжно, что Джон рассмеялся бы, если бы тот не снял с гвоздя большой лист бумаги, исписанный сверху донизу, и не сказал: «Все это Хозяин запретил нам. Прочти-ка!» Джон взял список, но о половине запрещенных действий он никогда не слыхал, а другие совершал каждый день и представить себе не мог, как избежать их. Всего же правил было столько, что не упомнишь. «Надеюсь, — спросил управитель, — ты еще не нарушил ни одного?» Сердце у Джона сильно забилось, и он бы спятил от страха, но управитель снял маску и сказал: «А ты солги, солги, всем легче!..» и снова в мгновение ока ее надел. Джон поспешил ответить: «Конечно, нет!» и ему показалось, что глаз в прорези маски подмигивает ему. «Смотри! — сказал управитель. — А то Хозяин бросит тебя навеки в черную яму, где кишат змеи. Кроме того, Он так милостив, так бесконечно милостив, что тебе самому больно Его огорчить». «Конечно, сэр! — вскричал Джон. — Только скажите, пожалуйста…» — «Да?» — откликнулся управитель. «А если я нарушу одно… ну, случайно… Неужели прямо и в яму?» — «Так…» — протянул управитель, и опустился в кресло, и говорил долго, но Джон ничего не понял. Правда, под конец выяснилось, что Хозяин очень добрый и мучит своих подданых за малейшую ошибку. «И не тебе Его судить, — сказал управитель. — Это Его страна, и еще спасибо, что Он не гонит отсюда таких… да, таких, как мы». Тут он снял маску и стал очень милым, и дал Джону пирожное, и вывел к родителям. Перед самым их уходом он наклонился и шепнул: «Я бы на твоем месте не портил себе жизнь», и сунул ему в руку список правил.
Speranza
Активный участник
Наталья Трауберг
Уксус на рану
Соломон или тот, кто учил под этим именем, сравнил с таким уксусом «поющего песни печальному сердцу». Попробуем вспомнить и описать, что же мы обычно поем.
«Ай-я-я-яй, унывать грешно! Апостол Павел го ворил: „Всегда радуйтесь"» (1 Фес 5,16). Примерно это Честертон называл оскорбительным оптимизмом. Что до апостола, он назвал радость среди «плодов духа»; точнее, он говорил о «плоде», который состоит из любви, радости, мира, долготерпения, благости, милосердия, веры, кротости, воздержания (Гал 5, 22-23). Если понимать эти слова не по канонам религиозного новояза, где они означают что-нибудь удобное и прямо противоположное тому, что имел в виду апостол, мы заметим, что названные свойства – исключительно редки, а главное, даются Духом. На подвластном нам уровне тот же апостол советовал: «Плачьте с плачущими» (Рим 12,15).
«Вам ли жаловаться! Что же мне тогда говорить?» Это – соловьевский готтентот. «Я» – важно, все остальное – чепуха и слабость. На самом деле беды плачущего могут быть больше и реальней, чем беды слушающего. Но что с того?
Подбадривания от: «А вы улыбнитесь!» до безграмотного: «Не берите в голову», заменившего грамотное, но свинское: «Не принимайте близко к сердцу». Вот где чистый уксус, сопровождающийся, правда, не кислой, а сладкой улыбкой, как, впрочем, и первый, и второй, хотя там бывает и суровость во спасение.
Ангельски кроткий Вудхауз терпеть не мог «Полианну», и его нетрудно понять. Повесть написана искусно (во всяком случае, первая книга). Все подогнано, бодрой героине попадаются только капризные и неблагодарные люди. Да, это бывает, но в жизни не так легко распознать чисто эгоистическое уныние. Эгоизма много, однако бывает и горе. Вынести его без опоры очень трудно. Мы не претендуем на стоицизм или восточную отрешенность. Нам сказано не только полагаться на Бога, но и носить чужие бремена. Заметим: по закону падшего мира советы в духе «уксуса» дают именно те, кто буквально верещит от малейшей, но своей неприятности.
Словом, отличить капризы от страдания очень нелегко. Всё – от презумпции невиновности до притчи о плевелах-подсказывает нам, что видим мы плохо. Почти непременно окажется, что в этом, данном случае ты ошибся. Но готтентот упрям, плачущие -утомительны. И мы льем уксус, а они по-прежнему плачут.
Упрям готтентот настолько, что мысль о пользе страданий все развивается и укрепляется. Помню,
моя подруга ждала операции на сердце. Друзья ходили к ней и сидели до тех пор, пока ей не дадут на ночь снотворное. Узнав об этом, одна женщина возмутилась – оказывается, мы мешали Богу. Она вспомнила слова Льюиса о том, что страдание – «мегафон Божий», но забыла прекраснейшее рассуждение из той же самой книги о том, что мы, люди, не вправе браться за этот мегафон.
Лучше бы этим рассуждением и закончить, но хочу напомнить: плач священен, плачущие – блаженны. Мы молимся о слезах, и не только о покаянных. «Песни печальному сердцу» объясняются не благочестием, а тем, что с плачущими – трудно.
Что же делать, как помочь? Сказано одно – с ними плакать. Если наша боль «уравняется с болью вдовы Лагган»<sup> </sup>или хотя бы приблизится к ней, что-то щелкнет, вроде реле, и подключится уже не наша сила. Чтобы снизить пафос, можно вспомнить хармсовские шарики, привязанные к кошкиной лапе.
Уксус на рану
Соломон или тот, кто учил под этим именем, сравнил с таким уксусом «поющего песни печальному сердцу». Попробуем вспомнить и описать, что же мы обычно поем.
«Ай-я-я-яй, унывать грешно! Апостол Павел го ворил: „Всегда радуйтесь"» (1 Фес 5,16). Примерно это Честертон называл оскорбительным оптимизмом. Что до апостола, он назвал радость среди «плодов духа»; точнее, он говорил о «плоде», который состоит из любви, радости, мира, долготерпения, благости, милосердия, веры, кротости, воздержания (Гал 5, 22-23). Если понимать эти слова не по канонам религиозного новояза, где они означают что-нибудь удобное и прямо противоположное тому, что имел в виду апостол, мы заметим, что названные свойства – исключительно редки, а главное, даются Духом. На подвластном нам уровне тот же апостол советовал: «Плачьте с плачущими» (Рим 12,15).
«Вам ли жаловаться! Что же мне тогда говорить?» Это – соловьевский готтентот. «Я» – важно, все остальное – чепуха и слабость. На самом деле беды плачущего могут быть больше и реальней, чем беды слушающего. Но что с того?
Подбадривания от: «А вы улыбнитесь!» до безграмотного: «Не берите в голову», заменившего грамотное, но свинское: «Не принимайте близко к сердцу». Вот где чистый уксус, сопровождающийся, правда, не кислой, а сладкой улыбкой, как, впрочем, и первый, и второй, хотя там бывает и суровость во спасение.
Ангельски кроткий Вудхауз терпеть не мог «Полианну», и его нетрудно понять. Повесть написана искусно (во всяком случае, первая книга). Все подогнано, бодрой героине попадаются только капризные и неблагодарные люди. Да, это бывает, но в жизни не так легко распознать чисто эгоистическое уныние. Эгоизма много, однако бывает и горе. Вынести его без опоры очень трудно. Мы не претендуем на стоицизм или восточную отрешенность. Нам сказано не только полагаться на Бога, но и носить чужие бремена. Заметим: по закону падшего мира советы в духе «уксуса» дают именно те, кто буквально верещит от малейшей, но своей неприятности.
Словом, отличить капризы от страдания очень нелегко. Всё – от презумпции невиновности до притчи о плевелах-подсказывает нам, что видим мы плохо. Почти непременно окажется, что в этом, данном случае ты ошибся. Но готтентот упрям, плачущие -утомительны. И мы льем уксус, а они по-прежнему плачут.
Упрям готтентот настолько, что мысль о пользе страданий все развивается и укрепляется. Помню,
моя подруга ждала операции на сердце. Друзья ходили к ней и сидели до тех пор, пока ей не дадут на ночь снотворное. Узнав об этом, одна женщина возмутилась – оказывается, мы мешали Богу. Она вспомнила слова Льюиса о том, что страдание – «мегафон Божий», но забыла прекраснейшее рассуждение из той же самой книги о том, что мы, люди, не вправе браться за этот мегафон.
Лучше бы этим рассуждением и закончить, но хочу напомнить: плач священен, плачущие – блаженны. Мы молимся о слезах, и не только о покаянных. «Песни печальному сердцу» объясняются не благочестием, а тем, что с плачущими – трудно.
Что же делать, как помочь? Сказано одно – с ними плакать. Если наша боль «уравняется с болью вдовы Лагган»<sup> </sup>или хотя бы приблизится к ней, что-то щелкнет, вроде реле, и подключится уже не наша сила. Чтобы снизить пафос, можно вспомнить хармсовские шарики, привязанные к кошкиной лапе.
Speranza
Активный участник
И снова буду рекомендовать К. С. Льюиса) вообще у Льюиса можно читать все подряд, хотя что-то есть сложнее, что-то проще, что-то скучнее, что-то интереснее.
Я сама недавно в не самой легкой жизненной ситуации спасалась романом "Мерзейшая мощь". Эту книгу можно читать на разных уровнях - и как почти антиутопию, только со счастливым исходом, ибо в этом мире есть Бог, и как историю обращения души, и - что немаловажно для нашего форума - как историю об отношения мужчины и женщины, причем тоже со счастливым концом.
Я сама недавно в не самой легкой жизненной ситуации спасалась романом "Мерзейшая мощь". Эту книгу можно читать на разных уровнях - и как почти антиутопию, только со счастливым исходом, ибо в этом мире есть Бог, и как историю обращения души, и - что немаловажно для нашего форума - как историю об отношения мужчины и женщины, причем тоже со счастливым концом.
— Похоже на ожившую картину Тициана, — подытожил Рэнсом, когда Джейн поведала ему, что с ней произошло.
— Да, но… — начала Джейн и замолчала. — Конечно, похоже, — снова заговорила она, — и женщина, и карлики… и свет. Мне казалось, что я люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете, все хвалят Возрождение…
— А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось?
Джейн кивнула.
— А было ли это, сэр? — спросила она. — Бывают ли такие вещи?
— Да, — ответил Рэнсом, — я думаю, это было. Даже на этом отрезке земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того, Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ веке. А вы… вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
— Я не совсем понимаю вас, — призналась Джейн.
— Вы говорите, она напомнила вам Матушку Димбл. Да, они похожи. Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам он — не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она — христианская жена. А вы — нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в жизни?
— Вы считаете, — медленно выговорила Джейн, — что я что-то подавляла в себе?
Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве.
— Да, — кивнул он. — Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал лишь половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными желаниями. Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который брезгует есть пальцами, но отказывается от вилки.
Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того, что Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но вдруг ей открылось, что и он — с ними. Конечно, сам он не принадлежал к медно-жаркому, древнему миру, но он был допущен туда, а она — нет. Открытие это поразило ее. Рухнула стародевичья мечта найти, наконец, мужчину, который понимает. До сих пор она принимала как данность, что Рэнсом — самый бесполый из знакомых ей мужчин, и только сейчас она поняла, что мужественность его сильнее и глубже, чем у других. Она твердо верила, что внеприродный мир чисто духовен, а слово это было для нее синонимом неопределенной пустоты, где нет ничего — ни половых различий, ни смысла. А, может быть, то, что там есть, все сильнее, полнее, ярче с каждой ступенькой? Быть может, то, что ее смущало в браке — не пережиток животных инстинктов или варварства, где царил самец, а первый, самый слабый отсвет реальности, которая лишь на самом верху являет себя во всей красе?
— Да, — продолжал между тем Рэнсом. — Выхода нет. Если бы вы отвращались от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял. Такие души, минуя брак, находят много дальше ту, большую мужественность, которая требует и большего послушания. Но вы страдали тем, что старые поэты называли… Мы называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское начало само по себе — золотой лев, крылатый бык, который врывается, круша преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в прибранный павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот, кто выше нас всех, так мужественен, что все мы — как женщины перед Ним. Лучше примиритесь с вашим противником.
— Вы думаете, я стану христианкой? — с сомнением произнесла Джейн.
— Похоже на то, — подтвердил Рэнсом.
— Я… я еще не понимаю, причем тут Марк, — с усилием выговорила Джейн. Это было не совсем так. Мир, представший ей в видении, сверкал и бушевал. Впервые поняла она ветхозаветные образы многоликих зверей и колес. Но странное чувство смущало ее: ведь это она должна говорить о таких вещах христианам. Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир им, знающим лишь бесцветную скорбь; это она должна показать самозабвенную пляску им, знающим лишь угловатые позы мучеников с витража. К такому делению мира она привыкла. Но сейчас витраж засветился перед ней лазурью и пурпуром. Где же в этом новом мире должен быть Марк? Во всяком случае, не там, где был. От нее отнимали что-то утонченное, умное, современное, казалось бы — духовное, ничего не требовавшее от нее и ценившее в ней те качества, которые ценила она сама. А может, ничего такого и не было? Она спросила, чтобы оттянуть время:
— Кто же эта женщина?
— Точно не знаю, — ответил Рэнсом, — но догадываюсь. Вы слышали о том, что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой?
— Нет, сэр, не слышала.
— Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной Переландры.
— Вы думаете, что…
— Я знаю. Этот дом — под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь. Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня спустится ее небесная сестра.
— Я и забыла, — прошептала Джейн.
— Да, но… — начала Джейн и замолчала. — Конечно, похоже, — снова заговорила она, — и женщина, и карлики… и свет. Мне казалось, что я люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете, все хвалят Возрождение…
— А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось?
Джейн кивнула.
— А было ли это, сэр? — спросила она. — Бывают ли такие вещи?
— Да, — ответил Рэнсом, — я думаю, это было. Даже на этом отрезке земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того, Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ веке. А вы… вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
— Я не совсем понимаю вас, — призналась Джейн.
— Вы говорите, она напомнила вам Матушку Димбл. Да, они похожи. Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам он — не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она — христианская жена. А вы — нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в жизни?
— Вы считаете, — медленно выговорила Джейн, — что я что-то подавляла в себе?
Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве.
— Да, — кивнул он. — Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал лишь половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными желаниями. Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который брезгует есть пальцами, но отказывается от вилки.
Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того, что Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но вдруг ей открылось, что и он — с ними. Конечно, сам он не принадлежал к медно-жаркому, древнему миру, но он был допущен туда, а она — нет. Открытие это поразило ее. Рухнула стародевичья мечта найти, наконец, мужчину, который понимает. До сих пор она принимала как данность, что Рэнсом — самый бесполый из знакомых ей мужчин, и только сейчас она поняла, что мужественность его сильнее и глубже, чем у других. Она твердо верила, что внеприродный мир чисто духовен, а слово это было для нее синонимом неопределенной пустоты, где нет ничего — ни половых различий, ни смысла. А, может быть, то, что там есть, все сильнее, полнее, ярче с каждой ступенькой? Быть может, то, что ее смущало в браке — не пережиток животных инстинктов или варварства, где царил самец, а первый, самый слабый отсвет реальности, которая лишь на самом верху являет себя во всей красе?
— Да, — продолжал между тем Рэнсом. — Выхода нет. Если бы вы отвращались от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял. Такие души, минуя брак, находят много дальше ту, большую мужественность, которая требует и большего послушания. Но вы страдали тем, что старые поэты называли… Мы называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское начало само по себе — золотой лев, крылатый бык, который врывается, круша преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в прибранный павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот, кто выше нас всех, так мужественен, что все мы — как женщины перед Ним. Лучше примиритесь с вашим противником.
— Вы думаете, я стану христианкой? — с сомнением произнесла Джейн.
— Похоже на то, — подтвердил Рэнсом.
— Я… я еще не понимаю, причем тут Марк, — с усилием выговорила Джейн. Это было не совсем так. Мир, представший ей в видении, сверкал и бушевал. Впервые поняла она ветхозаветные образы многоликих зверей и колес. Но странное чувство смущало ее: ведь это она должна говорить о таких вещах христианам. Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир им, знающим лишь бесцветную скорбь; это она должна показать самозабвенную пляску им, знающим лишь угловатые позы мучеников с витража. К такому делению мира она привыкла. Но сейчас витраж засветился перед ней лазурью и пурпуром. Где же в этом новом мире должен быть Марк? Во всяком случае, не там, где был. От нее отнимали что-то утонченное, умное, современное, казалось бы — духовное, ничего не требовавшее от нее и ценившее в ней те качества, которые ценила она сама. А может, ничего такого и не было? Она спросила, чтобы оттянуть время:
— Кто же эта женщина?
— Точно не знаю, — ответил Рэнсом, — но догадываюсь. Вы слышали о том, что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой?
— Нет, сэр, не слышала.
— Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной Переландры.
— Вы думаете, что…
— Я знаю. Этот дом — под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь. Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня спустится ее небесная сестра.
— Я и забыла, — прошептала Джейн.
Speranza
Активный участник
И следующий отрывок, очень важный:
Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла. Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо, которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к нам, вниз. А вдруг ты сама — чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя совсем не за то, что ты считаешь «собою»? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке, кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем иными. Она переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было. Но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ, который она называла «я», пропал в этой высоте, глубине, широте, как пропадает в небе птица. «Я» называлось другое существо, еще не знакомое ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой. То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него — и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится — она, или ее Творец.
Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили голоса:
— Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
Потом — вкрадчивей и тише:
— Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
И, наконец:
— Это понравится ему.
Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.
Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла. Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо, которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к нам, вниз. А вдруг ты сама — чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя совсем не за то, что ты считаешь «собою»? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке, кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем иными. Она переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было. Но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ, который она называла «я», пропал в этой высоте, глубине, широте, как пропадает в небе птица. «Я» называлось другое существо, еще не знакомое ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой. То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него — и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится — она, или ее Творец.
Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили голоса:
— Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
Потом — вкрадчивей и тише:
— Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
И, наконец:
— Это понравится ему.
Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.