Ket
Участник
Свежесперто с одного форумо. Сложнопереваемо, пишется как ни странно геем.
«В конце концов, — сказал Сашка, — есть же у них право на счастье». Толковали мы о том, что случилось недавно. Валерка бросил своего парня чтобы жить с Славкой, который тоже расстался, чтобы быть с Валеркой. Никто не сомневался, что Валерка и Славка очень влюблены друг в друга. Если это не пройдет и если они не заболеют, разумно предположить, что они будут счастливы.
Не сомневались мы и в том, что в прежних отношениях оба они были несчастливы. Валерка очень любил своего бывшего, но он был покалечен в дтп, потерял работу. Валерка долго с ним мучился. Мучался и бывший Славки. он подурнел — быть может, от того, что извелся с работой и вечно болевшим Славкой. Все знали, что Славка — не из тех, кто бездумно бросит бывшего, словно шкурку от высосанной сливы. Он ужасно страдал. «Но сами посудите, — говорил он, — что я мог поделать? Имею же я, в конце концов, право на счастье. Не мог же я терять свой единственный шанс».
А я пошел домой, размышляя о праве на счастье. Сперва я подумал, что это так же странно, как право на удачу. Ведь счастье наше, как и несчастье, в огромной степени зависит от не подвластных нам обстоятельств, и «право на него» звучит для меня не более осмысленно, чем право на высокий рост или хорошую погоду.
Мне понятно, когда право — это некая свобода, обеспеченная законами общества. Например, я имею право ездить по шоссе. Понимаю я и право как некое мое требование, поддержанное законом и соотносимое с чьим то обязательством. Скажем, я имею право получить от вас 100рублей, если вы мне их должны. Поскольку по идее Славке можно покинуть бывшего и соблазнить Валерку, значит, Славка. имеет на это право, и счастье тут ни при чем.
Я не считаю, что люди имеют ничем не ограниченное право на счастье.
Конечно, говоря о счастье, Сашка подразумевает счастье любовное. Я в жизни не слышал, чтобы он применил этот принцип к чему нибудь еще. . Например, он не терпит пьяниц и ни разу не подумал, что для них счастье — в выпивке.
На самом деле он просто повторяет то, что уже много лет твердят люди. Когда я был очень молод, все прогрессивные люди говорили как один: «К чему это ханжество? Надо смотреть на половую потребность как на все наши прочие потребности». По простоте своей я им верил, но понял потом, что они имеют в виду совсем другое. Они имеют в виду, что к вышеупомянутой потребности надо относиться так, как мы ни к одной потребности не относимся. Цивилизованный человек всегда считал, что свои инстинкты и желания надо сдерживать. Если вы никогда не будете сдерживать инстинкта самосохранения, вас сочтут трусом. Если вы не будете сдерживать тяготения к наживе, вас сочтут жадным. Даже сну нельзя подчиняться, если вы — часовой. Но любая жестокость и любое предательство оправданны, если речь идет о влюбленности и страсти. Все это похоже на систему нравственности, согласно которой красть нельзя, но абрикосы красть можно. Если же вы начнете возражать, вам ответят рассуждениями или возгласами об истинности, красоте и даже святости страсти и обвинят вас в пуританском гнушении любовными радостями. Я этого упрека не приму. Если я считаю, что мальчики не должны красть абрикосы, значит ли это, что я вообще против абрикосов или против мальчиков? Быть может, я против краж?
Истинное положение дел затемняется и тем, что вопрос о Славке и Валерке судят с позиции какой то «любовной нравственности». Обкрадывая сад, мы не грешим против законов «фруктовой нравственности». Мы грешим против честности. Они согрешили против доверия, против благодарности и против обычной человечности.
Итак, наши любовные порывы — в особом положении. Они оправдывают все то, что при других обстоятельствах назвали бы безжалостным, нечестным и несправедливым. Я не считаю, что это верно, но причина этому есть, и вот какая.
По самой своей сути сильная влюбленность сулит нам несравненно больше, чем какая бы то ни было страсть. Все желания и страсти что то сулят, но тут и сравнения быть не может. Влюбившись, мы убеждены, что не разлюбим никогда и пребывание с «ним» обеспечит не какие то новые радости, а прочное и вечное счастье. Таким образом, на карту поставлено все. Если мы упустили этот шанс, жизнь наша прожита впустую. При одной этой мысли нам становится до смерти себя жалко.
Как на беду, обещания эти чаще всего не выполняются. Всякий взрослый человек знает, что все влюбленности проходят (кроме той, которую он испытывает сейчас). Мы прекрасно видим, чего стоят заверения наших друзей, что на сей раз это — настоящее. Мы знаем, что «это» иногда продолжалось, иногда — нет. Продолжается оно не потому, что так казалось поначалу. Когда двое людей обретают прочное счастье, они обязаны им не дикой влюбленности, а тому, что они — скажу попросту — хорошие люди, терпеливые, верные, милостивые, умеющие обуздывать себя и считаться друг с другом.
Признавая «право на счастье» (в этой области), перед которым ничто все обычные нормы поведения, мы думаем не о том, что бывает на самом деле, а о том, что нам мерещится, когда мы влюблены. Беды — вполне реальны, а счастье, ради которого их терпят и творят, снова и снова оказывается призрачным. Все, кроме Славки и Валерки, видят, что через год другой у Валерки будут те же основания покинуть нового возлюбленного. Он снова поймет, что на карту поставлено все. Он снова влюбится, и жалость к себе вытеснит жалость к Славке.
Скажу еще о двух вещах.
Первое: общество, в котором неверность не считается злом, в конечном счете бьет по нам же самим.
Второе: я не думаю, что на этом мы остановимся. Если мы хоть где то возведем в абсолют «право на счастье», рано или поздно принцип этот заполонит все. Мы движемся к обществу, в котором признают законным всякое человеческое желание. А тогда, даже если техника и поможет нам сколько то еще продержаться, цивилизацию нашу можно считать мертвой и (я даже не вправе сказать «к несчастью») она исчезнет с лица земли.