Сквозняк
(фрагменты неоконченного романа)
Молодой герой чем-то напоминает автора в студенческой юности. Герой старший – личность таинственная… Есть смысл читать эти страницы как главы учебника.
1. Инфекция обыкновенности
Тропинки к Тебе начинаются всюду, концов не имеют. Смертному в джунглях земных суждено заблудиться. Ищут Тебя молодые, ответствуют старцы, будто нашли, а в душе безнадежность.
Видишь Ты каждого путь. Знаешь заранее, кто забредет на болото, кто в ледяную пустыню; кто, обезумев в тоске, брата убьет или себя уничтожит. Больно Тебе наблюдать, как рожденные радостью обращаются в скучных чудовищ. Страшно смотреть, что творят они с вечной любовью, которою созданы. Ложь производят из веры, насилие из свободы. Племя самоубийц!
Ищешь Ты, в чем ошибка. Просишь снова и снова: ищи...
(Из записей Бориса Калгана)
КУИНБУС ФЛЕСТРИН
- Мир не тесен - дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!...
Психиатр из нашего мединститута.
Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении...
- Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось - где языком. Ну, химия... Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное.
"Куинбус Флестрин, - чуть не вслух вспомнилось из любимого "Гулливера". - Куинбус Флестрин, Человек-Гора".
- Там буду в халате, "вы" и "Борис Петрович Калган". Здесь - "ты" и "Боб", покороче.
- У нас во дворе кричали: как дам по калгану!
- Во-во, голова, как котелок, голая - вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши калгановый секрет знали, знахарствовали. А бокс ты вовремя бросил - мозги нокаутами не вставишь...
Как он узнал, что я занимался боксом?..
Правая рука этого громадного человека была ампутирована целиком, левая нога - от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе глубокие вмятины, вместо правого глаза - шрам. Голос низкий, золотистого тембра.
Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, и говорить...
- Обаяние, - предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. - Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..
- Ну... Затем же, зачем и...
- Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна... Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, не оглядывайся - завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся... Голос выше других...
Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались где-то у потолка, вязли в сизой какофонии.
- Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет, не ходит к нему никто. А ты фортепиано не забывай, а то пропадешь...
А это откуда знает?
- Борис Петрович...
- Здесь Боб.
- Боб... Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, есть многое на свете, друг Горацио...
- Не допивай. Оставь это дело.
- С-слушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб... Я могу, Боб. Я могу. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам...
- Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналочке, отца слабо помнишь.
- Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, п-психиатр видит насквозь... Но если честно, Боб, если честно... Я вас - с первого взгляда... Дорогой Фуинбус Клестринович. Извини, отец, но если честно...
- Ну, марш домой. Хватит. Таких, как ты...
Вдруг посерел. Пошатнулся.
- Доведи, - ткнул в бок кто-то опытный. - Отрубается.
...Полутьма переулка, первый этаж некоего клоповника.
Перевалившись через порог, он сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, каким-то образом оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль прильнул сбоку.
Я опустился на колено. Не сдвинуть.
- Оставь меня так. Все в порядке. Любуя книгу в любое время. Потом следующую.
Выпорхнуло седоватое облачко. Глаз закрылся.
Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами; свет не яркий, но позволяющий оглядеться. Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком. Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания. Что-то еще кроме книг... Старенькая стремянка. Телевизор первого выпуска с запыленной линзой. Двухпудовая гиря. МЕТРОНОМ.
Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.
На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном.
"Теория вероятностей"... Какой-то арабский, что ли, - трактат? - знаковая ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая... (Потом выяснил: Авиценна. "Трактат о любви".) "Теория излучений". Да-да... И он, который в отключке там, все это... На всех языках?..
У диванчика обнаружил последние лавины; новый полуостров. Листанул - ноты: "Весна священная" Стравинского, Бах, Моцарт...
...А это что такое, в сторонке, серенькое? Поглядим.
"Здоровье и красота для всех. Система самоконтроля и совершенного физического развития доктора Мюллера".
С катинками, любопытно? Ух ты, какие трицепсы у мужика! А я спорт забросил совсем. Вот что почитать надо.
Подошел на цыпочках.
- Борис Петрович... Боб... Я пошел... Я приду, Боб.
Два больших профиля на полу: изуродованный и безмятежный, светящийся - раздвинулись и слились.
...Утром под мелодию “Я люблю тебя, жизнь” отправляюсь на экзамен по патанатомии. Лихорадочно дописываю и рассовываю шпаргалки некоторая оснащенность не повредит... Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только тройка... Полотенце на пять узлов, это программа максимум... Ножницы на пол, чайную ложку под книжный шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, пока, ни пуха ни пера, к черту, по деревяшке, бешеный бег по улице, головокружительные антраша выскакивающих отовсюду котов...
ВОЗВРАТ УДИВЛЕНИЯ
...Как же, как же это узнать... откуда я, кто я, где нахожусь, куда дальше, что дальше, зачем... зачем...: нет, нет, не выныривать, продолжать колыхаться в тепловатой водице... света не нужно... я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, не надо меня мять, зачем вам несущественно - ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ - застучал метроном...
Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал... Где? Кто же это произнес надо мной такую неудобную фразу... Что создать?.. А, вот что было: я валялся на морском дне, в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз... Метроном все еще стучит, - стало быть, я еще не проснулся, этот тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают, и можно дальше - ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ - метроном смолк. Что за черт, захрипел будильник. Проснулся. Вот подлость всегда с этими снами: выдается под занавес что-то страшно важное - не успеваешь схватить...
Вставать, увы, пересдавать проклятую патанатомию.
О благодарности
(...) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.
Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.
Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии.
Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло - не вычислишь. Только цельнобытие даст ответ. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же? Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция... Разум - только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться... Поэтому не распространяюсь, придешь - займемся очистительными процедурами (...)
(Из записей Бориса Калгана)
Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти не видел, почти не слышал.
Однорукости не заметил отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное - из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей, они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел, не удержался:
- Левша, да?
- Спросил бы полегче. Ты тоже однорукий и одноглазый, не замечаешь. Хочешь стать гением?
- ?..
- Припаяй правую руку к заднице, разовьется другая половина мозгов.
Рекомендацию я оценил как не самую удачную шутку.
Его пещера была книгочейским клубом. Являлся самый разношерстный народ. Кто пациент, а кто нет - не разграничивалось.
Я обычно бывал самым поздним гостем. Боб, как и я, был “совой”, спал очень мало; случалось, ночи напролет читал и писал.
Любопытствовать о его писаниях не дозволялось.
БУТЫЛКА
...Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то данными. Ничего, наверстаем!..
Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем. Восходил буйный май. В парк - бегом! В упоении ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!..
- Аве, Цезарь, император, моритури те салютант! - приветственно прорычал Боб. Он воздымался, опершись на костыль, возле того же заведения, в обществе неких личностей. - Как самочувствие?
- Во! - не останавливаясь, дыхания не сбивая. - А ты?
- Царь Вселенной, Гробонапал Стотридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!..
Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая.
И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал, как по священному писанию, ни на йоту не отступая, почувствовал, что во мне что-то смещается.
- БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ... СИЛА ВОЛИ!..
...Тьфу! Вот же! Мешает этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже.
Ну кого же там принесло? Окно - захлопнуть!..
“Все упражнения необходимо делать в проветренном помещении...
...В окно медленно влетает бутылка.
Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик - и, сделав два с четвертью оборота в положении на боку, замирает.
Четвертинка. Пустая.
Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья...
...Прихватив “Систему Мюллера” и кое-что на последние, потащился к Бобу.
Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под “Беломора” кругом.
- Погоди чуток... (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Сейчас... Садись, отдохни.
Сел неловко, обвалил несколько книг.
- Покойник перед смертью потел?
- Потел.
- Это хорошо. На что жалуется?
- Скучища.
Поднял глаз на меня. Я почувствовал горячее уплотнение во лбу, как бы волдырь.
- Не в коня? Желаем и рыбку съесть, и ...
- Неужели молодому, нормальному парню нельзя...
- Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит едва на пятьдесят, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломали бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но сам этого не знает и суть тонуса усматривает не в этом.
- А в чем?
- Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что там у тебя.
Я выставил.
- Погоди... ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно.
- Ну разуме...
- Борис Петрович Калган для тебя, значит, авторитет?
- Разуме...
- А зачем Борису Петровичу пить с тобой эту дрянь?
- Ну...
- Этому покалеченному, облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам... Примерно так, да?
- ...
- Будь добр, подойди вон к тому пригорку... Лихтенберг, “Афоризмы”, в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух. И погромче, Калган плохо слышит.
- КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ.
- Замечено, а? (Понизил голос.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно - а это верно, - какой смысл писать хорошие книги?..
- Если верно... Пожалуй, что никакого.
- С другой стороны: книги вроде бы пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?..
- Вроде бы для того.
- Стало быть, если дураки, для поумнений коих предназначены книги, от книг дуреют, значит, дураки их и пишут?
- Логично, Боб, Ну...
Погоди, погоди. Умные - мы о них забыли. От хорошей книги умный делается умнее. Это что-нибудь значит?
- Умнеют, значит. Все больше умнеют.
- А дураки все дуреют. Все глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками все более увеличивается дистанция. Так или нет?
- Выходит, что так, - промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась нестерпимо.
- Какой вывод?..
- От хороших книг жизнь осложняется.
- Емко мыслишь. А что, если написать книгу: “Как понимать дураков”?
- Да их нечего понимать.
- Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь пора. Выпьем за дураков. Согласен?.. По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками. Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. Вылей!!
От внезапного рывка я едва не упал.
- Кр-р-ругом марш! В сортир-р-р! По назначению, без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном. За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи.
Никогда с того вечера я не видел спиртного у него дома.
Впоследствии некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в том заведении. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры.
О заражении
(...) Стыдно мне обращаться с тобой как со щенком, в эти моменты обнажается и моя слабость, но что же еще придумать? Твое духовное тело еще не образовалось, а мое физическое уже не дает времени для размышлений.
Иногда кажется, что у тебя вовсе нет кожи. Ты уже почти алкоголик... Болезнь выглядит как инфекция обыкновенности, пошлость, но язва глубже. (...)
(Из записей Бориса Калгана)
(фрагменты неоконченного романа)
Молодой герой чем-то напоминает автора в студенческой юности. Герой старший – личность таинственная… Есть смысл читать эти страницы как главы учебника.
1. Инфекция обыкновенности
Тропинки к Тебе начинаются всюду, концов не имеют. Смертному в джунглях земных суждено заблудиться. Ищут Тебя молодые, ответствуют старцы, будто нашли, а в душе безнадежность.
Видишь Ты каждого путь. Знаешь заранее, кто забредет на болото, кто в ледяную пустыню; кто, обезумев в тоске, брата убьет или себя уничтожит. Больно Тебе наблюдать, как рожденные радостью обращаются в скучных чудовищ. Страшно смотреть, что творят они с вечной любовью, которою созданы. Ложь производят из веры, насилие из свободы. Племя самоубийц!
Ищешь Ты, в чем ошибка. Просишь снова и снова: ищи...
(Из записей Бориса Калгана)
КУИНБУС ФЛЕСТРИН
- Мир не тесен - дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!...
Психиатр из нашего мединститута.
Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении...
- Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось - где языком. Ну, химия... Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное.
"Куинбус Флестрин, - чуть не вслух вспомнилось из любимого "Гулливера". - Куинбус Флестрин, Человек-Гора".
- Там буду в халате, "вы" и "Борис Петрович Калган". Здесь - "ты" и "Боб", покороче.
- У нас во дворе кричали: как дам по калгану!
- Во-во, голова, как котелок, голая - вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши калгановый секрет знали, знахарствовали. А бокс ты вовремя бросил - мозги нокаутами не вставишь...
Как он узнал, что я занимался боксом?..
Правая рука этого громадного человека была ампутирована целиком, левая нога - от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе глубокие вмятины, вместо правого глаза - шрам. Голос низкий, золотистого тембра.
Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, и говорить...
- Обаяние, - предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. - Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..
- Ну... Затем же, зачем и...
- Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна... Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, не оглядывайся - завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся... Голос выше других...
Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались где-то у потолка, вязли в сизой какофонии.
- Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет, не ходит к нему никто. А ты фортепиано не забывай, а то пропадешь...
А это откуда знает?
- Борис Петрович...
- Здесь Боб.
- Боб... Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, есть многое на свете, друг Горацио...
- Не допивай. Оставь это дело.
- С-слушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб... Я могу, Боб. Я могу. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам...
- Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналочке, отца слабо помнишь.
- Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, п-психиатр видит насквозь... Но если честно, Боб, если честно... Я вас - с первого взгляда... Дорогой Фуинбус Клестринович. Извини, отец, но если честно...
- Ну, марш домой. Хватит. Таких, как ты...
Вдруг посерел. Пошатнулся.
- Доведи, - ткнул в бок кто-то опытный. - Отрубается.
...Полутьма переулка, первый этаж некоего клоповника.
Перевалившись через порог, он сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, каким-то образом оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль прильнул сбоку.
Я опустился на колено. Не сдвинуть.
- Оставь меня так. Все в порядке. Любуя книгу в любое время. Потом следующую.
Выпорхнуло седоватое облачко. Глаз закрылся.
Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами; свет не яркий, но позволяющий оглядеться. Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком. Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания. Что-то еще кроме книг... Старенькая стремянка. Телевизор первого выпуска с запыленной линзой. Двухпудовая гиря. МЕТРОНОМ.
Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.
На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном.
"Теория вероятностей"... Какой-то арабский, что ли, - трактат? - знаковая ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая... (Потом выяснил: Авиценна. "Трактат о любви".) "Теория излучений". Да-да... И он, который в отключке там, все это... На всех языках?..
У диванчика обнаружил последние лавины; новый полуостров. Листанул - ноты: "Весна священная" Стравинского, Бах, Моцарт...
...А это что такое, в сторонке, серенькое? Поглядим.
"Здоровье и красота для всех. Система самоконтроля и совершенного физического развития доктора Мюллера".
С катинками, любопытно? Ух ты, какие трицепсы у мужика! А я спорт забросил совсем. Вот что почитать надо.
Подошел на цыпочках.
- Борис Петрович... Боб... Я пошел... Я приду, Боб.
Два больших профиля на полу: изуродованный и безмятежный, светящийся - раздвинулись и слились.
...Утром под мелодию “Я люблю тебя, жизнь” отправляюсь на экзамен по патанатомии. Лихорадочно дописываю и рассовываю шпаргалки некоторая оснащенность не повредит... Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только тройка... Полотенце на пять узлов, это программа максимум... Ножницы на пол, чайную ложку под книжный шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, пока, ни пуха ни пера, к черту, по деревяшке, бешеный бег по улице, головокружительные антраша выскакивающих отовсюду котов...
ВОЗВРАТ УДИВЛЕНИЯ
...Как же, как же это узнать... откуда я, кто я, где нахожусь, куда дальше, что дальше, зачем... зачем...: нет, нет, не выныривать, продолжать колыхаться в тепловатой водице... света не нужно... я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, не надо меня мять, зачем вам несущественно - ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ - застучал метроном...
Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал... Где? Кто же это произнес надо мной такую неудобную фразу... Что создать?.. А, вот что было: я валялся на морском дне, в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз... Метроном все еще стучит, - стало быть, я еще не проснулся, этот тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают, и можно дальше - ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ - метроном смолк. Что за черт, захрипел будильник. Проснулся. Вот подлость всегда с этими снами: выдается под занавес что-то страшно важное - не успеваешь схватить...
Вставать, увы, пересдавать проклятую патанатомию.
О благодарности
(...) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.
Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.
Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии.
Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло - не вычислишь. Только цельнобытие даст ответ. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же? Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция... Разум - только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться... Поэтому не распространяюсь, придешь - займемся очистительными процедурами (...)
(Из записей Бориса Калгана)
Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти не видел, почти не слышал.
Однорукости не заметил отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное - из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей, они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел, не удержался:
- Левша, да?
- Спросил бы полегче. Ты тоже однорукий и одноглазый, не замечаешь. Хочешь стать гением?
- ?..
- Припаяй правую руку к заднице, разовьется другая половина мозгов.
Рекомендацию я оценил как не самую удачную шутку.
Его пещера была книгочейским клубом. Являлся самый разношерстный народ. Кто пациент, а кто нет - не разграничивалось.
Я обычно бывал самым поздним гостем. Боб, как и я, был “совой”, спал очень мало; случалось, ночи напролет читал и писал.
Любопытствовать о его писаниях не дозволялось.
БУТЫЛКА
...Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то данными. Ничего, наверстаем!..
Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем. Восходил буйный май. В парк - бегом! В упоении ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!..
- Аве, Цезарь, император, моритури те салютант! - приветственно прорычал Боб. Он воздымался, опершись на костыль, возле того же заведения, в обществе неких личностей. - Как самочувствие?
- Во! - не останавливаясь, дыхания не сбивая. - А ты?
- Царь Вселенной, Гробонапал Стотридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!..
Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая.
И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал, как по священному писанию, ни на йоту не отступая, почувствовал, что во мне что-то смещается.
- БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ... СИЛА ВОЛИ!..
...Тьфу! Вот же! Мешает этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже.
Ну кого же там принесло? Окно - захлопнуть!..
“Все упражнения необходимо делать в проветренном помещении...
...В окно медленно влетает бутылка.
Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик - и, сделав два с четвертью оборота в положении на боку, замирает.
Четвертинка. Пустая.
Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья...
...Прихватив “Систему Мюллера” и кое-что на последние, потащился к Бобу.
Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под “Беломора” кругом.
- Погоди чуток... (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Сейчас... Садись, отдохни.
Сел неловко, обвалил несколько книг.
- Покойник перед смертью потел?
- Потел.
- Это хорошо. На что жалуется?
- Скучища.
Поднял глаз на меня. Я почувствовал горячее уплотнение во лбу, как бы волдырь.
- Не в коня? Желаем и рыбку съесть, и ...
- Неужели молодому, нормальному парню нельзя...
- Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит едва на пятьдесят, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломали бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но сам этого не знает и суть тонуса усматривает не в этом.
- А в чем?
- Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что там у тебя.
Я выставил.
- Погоди... ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно.
- Ну разуме...
- Борис Петрович Калган для тебя, значит, авторитет?
- Разуме...
- А зачем Борису Петровичу пить с тобой эту дрянь?
- Ну...
- Этому покалеченному, облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам... Примерно так, да?
- ...
- Будь добр, подойди вон к тому пригорку... Лихтенберг, “Афоризмы”, в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух. И погромче, Калган плохо слышит.
- КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ.
- Замечено, а? (Понизил голос.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно - а это верно, - какой смысл писать хорошие книги?..
- Если верно... Пожалуй, что никакого.
- С другой стороны: книги вроде бы пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?..
- Вроде бы для того.
- Стало быть, если дураки, для поумнений коих предназначены книги, от книг дуреют, значит, дураки их и пишут?
- Логично, Боб, Ну...
Погоди, погоди. Умные - мы о них забыли. От хорошей книги умный делается умнее. Это что-нибудь значит?
- Умнеют, значит. Все больше умнеют.
- А дураки все дуреют. Все глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками все более увеличивается дистанция. Так или нет?
- Выходит, что так, - промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась нестерпимо.
- Какой вывод?..
- От хороших книг жизнь осложняется.
- Емко мыслишь. А что, если написать книгу: “Как понимать дураков”?
- Да их нечего понимать.
- Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь пора. Выпьем за дураков. Согласен?.. По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками. Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. Вылей!!
От внезапного рывка я едва не упал.
- Кр-р-ругом марш! В сортир-р-р! По назначению, без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном. За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи.
Никогда с того вечера я не видел спиртного у него дома.
Впоследствии некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в том заведении. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры.
О заражении
(...) Стыдно мне обращаться с тобой как со щенком, в эти моменты обнажается и моя слабость, но что же еще придумать? Твое духовное тело еще не образовалось, а мое физическое уже не дает времени для размышлений.
Иногда кажется, что у тебя вовсе нет кожи. Ты уже почти алкоголик... Болезнь выглядит как инфекция обыкновенности, пошлость, но язва глубже. (...)
(Из записей Бориса Калгана)
Последнее редактирование: